Марди и путешествие туда - Герман Мелвилл

Цереус закрылся, и в тумане проа с сиренами поплыло впереди; мы последовали за ним.

На восходе три сияющие рыбы-пилоты плыли впереди, три голодные акулы шли за кормой.

И перед нами целиком предстал остров Хотии.

Если бы Марди был поэмой, а каждый остров – её строфой, то берег, видимый теперь, назывался бы Флозелла-Нинья, или Последний Стих Песни.

Согласно Мохи, происхождение этого термина таилось в глубине веков.

Изначально в Марди, помимо мардиан, жили другие существа: крылатые, с чистыми помыслами и благородным обликом, которые с радостью навсегда ужились бы с человечеством. Но сердца мардиан были настроены против этих существ из-за их совершенного превосходства. Ведь все эти существа платили любовью за зло и долго взывали к достоинству и милосердию. Но в конце концов весь Марди поднялся против них и начал их истреблять на всех островах, пока наконец они не улетели из лесов, как птицы, и не исчезли в небесах. После этого лишившиеся столь полезного влияния мардиане окунулись во всевозможные грехи и страдания, став на тот скверный путь, по которому и шли сейчас их потомки. Ведь они не понимали, что их бедствия стали следствием их же собственного падения. Считавшееся победой изгнание крылатых существ воспевалось хорами повсюду в Марди. И среди других ликований, берущих начало от этой легенды, была хвалебная песнь, сложенная так, что число её строф соответствовало числу островов. И компании молодых людей, весело одетых, плывущих в праздничных каноэ вокруг всей лагуны, исполняли на каждом острове по одному стиху этой песни. И на Флозелле, являющейся последним островом в этом круизе, его королева ознаменовала это обстоятельство новым наименованием своих владений.

Эта королева первой подстрекала Марди начать войну против крылатых существ. Она была инициатором каждого нападения. И эта королева была предком Хотии, теперь правившей островом.

При приближении к землям той, кто так долго преследовал меня, противоречивые чувства, словно торнадо, разрывали мою душу. Всё же Хотия обещала некую перспективу завершения моей тоски. Но насколько связаны были Хотия и Йилла? На что-то я надеялся, ещё большего я боялся. Страшные предчувствия, как отравленные стрелы, пронзали меня. Если бы они проникли в меня прежде, то прямо к Флозелле я был бы готов плыть, не ожидая того, чтобы Хотия добивалась меня таким последним и победным искушением. Но неизменными остались мои чувства ненависти к Хотии, столь же смутные, как чувства к языку её цветов. Однако неким таинственным способом Хотия казалась связанной с Йиллой. Но Йилла была всей красотой и невинностью, вершиной моего счастья, моей небесной судьбой, а Хотия – всем, что ненавидело моё сердце. Йиллу искал я, Хотия искала меня. Одна открыто зазывала меня сюда, другая смутно очаровывала меня там. Всё же теперь я был полон диких сновидений о том, как увижу их вместе. Но это приводило в такое смятение мою душу, что я не сознавал того, о чём думал.

Мы медленно приближались к земле Флозелла-Нинья! Это ли не предзнаменование? Мог ли стать этот остров последним местом моего поиска, если он оказался Последним Стихом Песни?

Тиарой из самоцветов, ныряющей в белых брызгах, казалась цветущая Флозелла при подходе с моря. И это потому, – ло, внимание! – что блестящая пена кипела повсюду вокруг её белого края, где вталкивала саму себя под коралловый выступ и через его щели била фонтанами в синем потоке волн. В то время как обёрнутый тройным поясом из цветов весь остров парил, как висячий сад, его коническая вершина сливалась с собственной синевой небес.

– Что за аромат долетает сюда через брызги? Что за фимиам? – прокричал Медиа.

– Ха! Это – дикий бриз! Он продувает сады Хотии, – крикнул в ответ Иуми.

– Нет сладостей слаще, – сказал Плетёная Борода, – чем те, что есть у самого́ смертоносного анчара.

Скоро мы подошли ближе; паруса праздно опали, и вёсла были подняты; наши скаковые лошади пошли плавно. И вокруг острова, как крылатые радуги над плывущими фрагментами кораблекрушений, покрытыми тёмно-зелёными водорослями рёбрами и килями каноэ, скакали косяки дельфинов. Из-за этого множество шлюпок, заманенных водоворотами, часто разбивались на части напротив этого цветочного берега. Но что привлекало дельфинов? Утраты мардиан стали их домами. Снова и снова прыгали они: с востока на запад, выскакивая и ныряя, множеством мгновенных солнц, в то время как всё море, как урожайное поле, было заполнено снопами блестящих букетов из их брызг.

И далеко внизу, на глубине множества морских саженей, мелькали радужные тени: неводы русалок, просеивающих половину костей утопленников.

Всё быстрее и быстрее бежали волны, пока, словно в шоке, наши проа не увязли в прибрежном песке.

Там, под аркой из брызг, стояли три темноглазых девы, кроткие, увитые венками; их нектарники раскачивались, как шутовские колокольчики, на синих одеяниях.

– Рыбы-пилоты превратились в красавиц! – закричал Иуми.

– Увиденные ночью три герольды! – сказал Мохи.

Мы сразу же пустились в путь за девами вдоль по извилистой долине, где душистыми преградами извивались синие ручьи, а их притоки, ручьи, окаймлённые фиалками, текли по лугам.

С одной стороны тропическим рассветом пылали вечно розовые горы, а на другой был арктический холод: белые маргаритки лежали в долгих сугробах, занёсших снегом цветы с оранжевых ветвей. Там лето вдыхало аромат своего свадебного цветка; его горные вершины увенчивались свадебными венками.

Мы проходили через изогнутые длинными галереями сады, казавшиеся баронскими залами, увешанными трофеями: казалось, что повсюду ветвятся рога. Этот сад был налобной повязкой острова.

Фрукты висели настолько высоко в воздухе, что их смогли бы ущипнуть только клювы, но не руки.

Здесь персиковое дерево подставляло свою тысячу щёк, часто лобзаемых заботливыми ветрами; здесь жёлтые яблоки роились, как золотые пчёлы на ветвях; здесь, слабея, склонялись деревья, густо усыпанные вишнями, словно большими каплями крови, и здесь в гранат с холодной сухой коркой глубоко вонзались клювы птиц и открывали взору спелость его румяного ядра. Так часто сердце, казавшееся холодным и увядшим, в своей глубине ещё скрывает свои соки.

Этот сад закончился, долина сузилась, как Ормузский пролив, лежащий в окружении толстого слоя цветных драгоценных камней: бирюзовых гиацинтов, рубиновых роз, жемчужных лилий. Здесь протянулись блуждающие виноградные лозы; их льняные нити вились по деревьям, которые радостно трясли своими золотыми локонами. От дома к дому летали крошечные птицы, иногда переливаясь редкими огнями, и весёлые летящие канарейки казались крылатыми нарциссами.

Но тотчас же из полураскрытых бутонов клематиса появились рои ос, которые, широко разлетевшись, обосновались на всех бутонах.

И вместе с пятьюдесятью нимфами, которые уже вышли из своих жилищ, изящно скользя, появилась, как все ловушки любви, Хотия! С великолепным амариллисом в руке, цирцеями в ушах, опоясанная гирляндой из вербены.

Она вышла из-за ограды со свисающей жимолостью, она шагала по гвоздикам и анютиным глазкам, колокольчикам, вереску и лилиям. Она шла плавно: её высокий лоб был безмятежен, как луна, испускающая свой недобрый свет.

Глаза её были бездонны.

Но это был всё тот же таинственный, зловещий, пристальный взгляд, который ещё раньше преследовал меня в Одо до пропажи Йиллы, – королева Хотия была там инкогнито!

Тогда два диких потока встретились и разбили меня в пену.

– Йилла! Йилла! Скажи мне, королева!

Но она стояла, не дыша, неподвижная и сияющая – и с георгином в руке.

– Где? Где?

Разве ваше путешествие уже не закончено? Возьмите цветы! Девицы, дайте ему вина. После его утомительных поисков пусть станет счастливым странником.

Я бросил в сторону их чаши и цветы, всё ещё оглашая долину криком:

– Йилла!

– Тайи! Я знаю её судьбу, но сейчас ничего не раскрою: